Ариекая, который пошёл с нами, звали Шоаш/Ту-Туан. Он стеснялся и страдал от своей потребности в голосе бога-наркотика. Кроме того, он был истощён физически, хотя, похоже, не замечал этого. Мы дали ему еды. Он пошёл с нами потому, что мы обещали ему голос ЭзРа. Мы привели его в изолятор. Я была не единственной комитетчицей из бывших простолюдинов, кто не подозревал о существовании этого крыла. Сделав несколько непредсказуемых поворотов и поднявшись по нескольким лестницам, мы оказались у тяжёлой двери. Возле неё даже стояла стража. Точнее, охранник, поскольку военные в такое время были наперечёт.

— Получил ваше сообщение, посол, — сказал он МагДа. — Но я по-прежнему не знаю, могу ли я… э-э-э… — Он поглядел на нас. На запуганного ариекая, который был с нами.

— Время сейчас военное, офицер, — сказали МагДа. — Вы ведь не считаете…

— … что старые законы ещё действуют.

— Впустите нас.

За дверью нас встретили и провели внутрь служащие в форме. Они были взволнованы, как и все остальные, но не столь явно. Вообще в этих потайных коридорах сохранялась притворная обыденность: я уже много недель не бывала в таких местах, где ритмы повседневной жизни казались бы столь мало затронутыми кризисом.

Санитары с картами и лекарствами ходили из комнаты в комнату. Я даже подумала, что эти ребята так и будут ходить туда-сюда до тех пор, пока изголодавшиеся по словам ариекаи не ворвутся внутрь и не убьют их.

Наверное, в Послограде были и другие места, где динамика обыденной жизни сохранялась в более или менее нетронутом виде: отдельные больницы, школы или дома, где дежурные родители с особенной нежностью заботились о своих подопечных. В любом гибнущем обществе находятся свои герои, чей героизм состоит в том, чтобы не поддаваться переменам.

Изолятор был не просто изолятором, но также приютом и тюрьмой для несостоявшихся послов.

— Как будто невозможно ошибиться, когда пытаешься сделать из двух людей одного, — с презрением шепнул мне на ухо Брен.

Послов выращивали волнами: мы шли через комнаты, заселённые мужчинами и женщинами одного возраста. Сначала тянулся коридор людей среднего возраста, заключённых под стражу неудачников старше половины мегачаса, которые без всякого выражения смотрели в камеры или в окна с односторонней видимостью: мы их видели, они нас нет. Двойники сидели в разных комнатах, наверное, без обручей или с настолько ослабленной связью, что разделение не доставляло им неудобства. Заглядывая в одну комнату, я видела лицо, в следующей — его дубль, и снова лицо и дубль.

Одни камеры были пусты, без окон и без мебели, окна других, украшенных богатыми тканями, выходили на Послоград и на город. Иные обитатели были ограничены в движениях электронными ошейниками и даже связаны. В основном немощные, как назвал их сопровождавший нас врач, молчали, но одна, ограниченная в движениях, долго и изобретательно ругалась нам вслед. Как она увидела нас сквозь непроницаемое стекло, не знаю. Мы видели, как двигаются её губы, а через несколько шагов, когда доктор нажал на какую-то кнопку, услышали и слова. После этого он перестал мне нравиться.

Везде было чисто. Стояли цветы. Там, где возможно, над комнатами обитателей были написаны их имена с почётными званиями: посол ГерОт, посол ДжасТин, посол ДагНей.

Иным из них просто недоставало эмпатии, и, несмотря на все тренировки, препараты, обручи и принуждения, они так и остались просто двумя отдельными людьми, неразличимыми внешне, но не умеющими притворяться единым мозгом. Многие были в той или иной степени безумны. С лёгкостью говоря на Языке, они, тем не менее, оставались непредсказуемыми, мрачными, угрюмыми. Опасными. Были и такие, кто сошёл с ума в результате разделения. Не смог, в отличие от Брена, перенести смерть двойника. Это были сломленные люди-половинки.

Разновидностей неудачников было много. Куда больше, чем послов. Их количество потрясло меня. «Я же не знала», — твердила я себе. Цивилизованность мешала нам их прикончить: так и возникла эта изысканная тюрьма, где они жили в ожидании естественной смерти. Я достаточно хорошо знала историю терранцев, чтобы понимать: неудачники не все были неудачниками в полном смысле этого слова, многих из них решили считать таковыми по политическим мотивам. Я читала все до единой таблички с именами, мимо которых мы шли, пока не поняла, что ищу знакомые, например ДалТон — имена диссидентов, которыми интересовались только дурные граждане вроде меня. Но их не было.

Затем следовало отделение для крайних случаев, там люди, старше моих дежурных родителей, кричали, подражая разным животным, или подчёркнуто вежливо разговаривали через камеры со своими санитарами, или сами с собой.

— Господи Иисусе, — сказала я, — Христос Фаротектон.

Страдавший от ломки ариекай нечаянно испражнился. Осознав, что он наделал, он сказал что-то в знак стыда: у Хозяев, так же как и у людей, публичное испражнение было под запретом.

Думаю, что врачи нарочно вели нас дальним путём туда, где должно было состояться слушание. Так что мы поневоле заглядывали в одну комнату за другой. Мы оказались в коридоре, где стены были ярче, чем прежде, а экраны были снабжены приспособлениями для игр, и, Господи, помоги мне, всё это показалось мне столь неподходящим, что я даже не сразу поняла, в чём дело. Там жили молодые послы, те, кому было по пятьдесят килочасов от роду, не больше. В окошки на их дверях я не заглядывала, и рада, что не видела детей, которым ничем нельзя помочь.

Оказавшись в большой комнате, мы попросили Шоаш/Ту-Туана послушать. Врачи одного за другим приводили пациентов, которых считали наиболее подходящими кандидатами, и всех в сопровождении санитаров.

Нам не годились ни те, кто так и не смог овладеть Языком, ни самые неуправляемые. Но были пары, которые всю жизнь провели взаперти без всякой своей вины, только за то, что в их речи, когда они говорили на Языке, чего-то не хватало, какой-то малости, которую не улавливало человеческое ухо. Многие из них сохранили рассудок. Они-то и были теми, на кого мы делали ставку.

Перед нами стояли двое, мужчины, лишённые присущего послам обаятельного высокомерия. Напротив, им, кажется, было неловко от любезности, с которой мы к ним обращались. Звали их КсерКсес. Ариекай произвёл на них неизгладимое впечатление: они уже много лет не видели ни одного Хозяина.

— Сначала они умели говорить на Языке, — сказал нам врач, — потом вдруг разучились. Почему, неизвестно.

КсерКсес были вежливы и не проявляли любопытства.

— Вы помните Язык, посол КсерКсес? — спросила их Да.

— Что за вопрос!

— Что за вопрос! — сказали КсерКсес. — Мы же посол.

— Мы же посол.

— Не могли бы вы сейчас поприветствовать нашего гостя?

Они поглядели в окно. Город, местами обездвиженный и обесцвеченный ломкой, покрывался струпьями.

— Попривететвовать? — сказали КсерКсес.

— Поприветствовать?

Они сблизили головы и забормотали. Они готовились, долго, перешёптывались, кивали. Мы потеряли терпение. Они заговорили. Классические слова, хорошо известные даже мне.

— Сухайль каи шу/шура сухайль, — сказали они. «Очень приятно видеть вас у нас, мы рады, что вы пришли».

Ариекай вскинул кораллы глаз. Мне показалось, вероятно, потому, что я этого хотела, будто именно так делали ариекаи, когда слышали речь ЭзРа. Шоаш/Ту-Туан медленно оглядывал комнату.

Но он смотрел просто потому, что услышал новый шум. Точно так же он реагировал бы, случись мне уронить стакан. Его интерес угас. КсерКсес сказали ещё что-что, вроде «Не поговорите ли теперь вы со мной?». Ариекай не обратил на них внимания, КсерКсес заговорили опять, но их голос распался, развалился надвое, подрез говорил одно, поворот — другое. Звучало это неприятно.

Не думаю, чтобы в их речи не было совсем ничего от Языка. Было что-то, какой-то осадок, который и уловил ариекай. Я много думала потом о его движении, и, по-моему, он не встрепенулся бы так от какого угодно звука. Конечно, этого всё равно было мало, так что какая разница, и всё же я думаю, что и КсерКсес, и многие другие владели призраком Языка.